Иван Берсенев

Есть ценности зыбкие, преходящие, конъюнктурные, приобретающие иллюзию значительности в угоду скоротечной моде, поддерживаемой и распространяемой почти всеми средствами электронной информации. Иное дело - ценности вечные, откладывающиеся в коллективной памяти прочно и навсегда, формируя то, что мы в обиходе вполне неопределенно именуем культурой. Творцов и носителей таких общезначимых ценностей порою не балует судьба; им приходится титаническим, подвижническим трудом преобразовывать и наше бытие, и наши стандарты мышления и поведения. Но достигнутое и созданное ими неподвластно времени. Каким же счастьем надо полагать живое общение с подобным людьми, возможность наяву наблюдать проявления их созидательного, творческого духа...

Мое первоначальное общение с удивительным русским артистом Иваном Николаевичем Берсеневым было вполне будничным: многочисленные просмотры спектаклей в постановке мастера в Московском театре Ленинского комсомола ( " Парень из нашего города ", " Так и будет " по пьесам Константина Симонова, " Фронт "А. Корнейчука, которые никому и никогда не удастся вытравить из памяти моего военного поколения ) да встречи во время его дружеских бесед с моим отцом, старейшим режиссером русского кино, насыщенные поэзией воспоминаний о гастролях в начале ХХ века по театральной Украине.

Сейчас, через десятилетия, вглядываюсь в фотографию с необычайно теплой дарственной надписью, и передо мной вырастает Иван Берсенев в роли Федора Протасова из " Живого трупа " Л. Н. Толстого. Грустный и мудрый, все познавший и не смирившийся гордый человек, живой укор всем нам и самому себе. Всматриваюсь еще и еще раз, взволнованный предчувствием какого-то прозрения, которое приходит только с возвратом к давным-давно прочитанным любимым книгам. Из неведомых глубин духовной жизни всплывают как отдельные кадры ранее пережитые тобой впечатления, образы, исторические факты. И вдруг, словно в сказке, Федор Протасов оживает и с немым укором спрашивает: " А разве ты не понял? ".

Увы, не понял, не дорос тогда до понимания всего того, что много раз слышал во время долгих полуночных бесед в его рабочем кабинете в театре после спектаклей, когда Иван Николаевич был еще в гриме Федора Протасова, или Сирано де Бержерака, или Гельмера из ибсеновской " Норы ", или во время коротких прогулок после творческого семинара по эстетике, которым он руководил в ту пору в театре, а я был часто приглашаем как лектор. Он говорил о русской школе театрального представления, о духовном реализме его великих мастеров, всегда органически переплавлявших все познанное и пережитое.

Понять Ивана Берсенева - режиссера и великого русского актера нашей эпохи нельзя, немыслимо вне контекста его личной судьбы человека и художника, судьбы возвышенной и трагичной. Словно по какому-то неведомому велению рока жизнь то дарила ему минуты величайшего личного счастья и творческих свершений, то повергала в периоды полного отчаяния и очевидного краха свершений.

В 1919 году он первым из наших актеров воплотил в кинематографе в фильме "Мать" Александра Разумного образ горьковского Павла Власова. На мой взгляд, после просмотра этого фильма уже в последние годы, это - бесспорная творческая удача молодого актера мхатовской школы, одной которой было бы вполне достаточно для доброго упоминания имени Ивана Берсенева в истории советского киноискусства. Но эта " история " молчала до 1956 года, когда в результате действительно героических усилий Веры Дмитриевны Ханжонковой ( вдове знаменитого создателя русской кинопромышленности ) и критику Нине Глаголевой, сотрудникам Госфильмофонда СССР, искусственно и вполне сознательно разрезанный на куски " доброжелателями " моего отца фильм удалось собрать воедино и впервые показать кинематографической общественности. Миф о " несуществовании" фильма " Мать " был развеян, но кинематографическая судьба Ивана Берсенева как первооткрывателя горьковской темы на экране не состоялась. Кстати, чему и ныне способствуют киноведы в кинематографических учебных заведениях.

С 1911 года Иван Николаевич - на сцене Московского художественного театра, а с 1930 года - директор МХАТ-2. Придет время - и объективные историки русского театра скажут свое слово о том, можно ли было закрывать этот яркий коллектив как " посредственный, не оправдывающий своего названия МХАТ " ( по утверждению Большой Советской Энциклопедии ), каковы были для этого реальные или личностные мотивы, да и вообще можно ли корежить судьбу мастеров русской культуры таким варварским, геростратовским способом. Это, как говорится, на суд истории. Для Ивана Николаевича Берсенева такой разгром оказался крахом усилий многих лет ( во Втором МХАТе он проработал и как актер, и как режиссер13 лет - по сути дела, целую эпоху своей творческой биографии ). А теперь мы можем только гадать, какие художественные открытия великого мастера остались нереализованными, какую духовную драму пережил в те годы он как человек тонкой натуры, легко ранимый и вместе с тем не идущий на беспринципные компромиссы.

Не менее драматичной оказалась и личная жизнь Ивана Николаевича, где чувство любви всегда сочеталось у него с преклонением перед величием женщины - соратницы по исканиям в искусстве. Уход от умнейшей и трепетной актрисы Софьи Гиацинтовой, создававшей ему обстановку высокой духовности, интеллигентности, страстная любовь к величайшей балерине нашего времени Галине Улановой и расставание с ней - все это переживалось им как высочайшая трагедия, сродни той, которая обуревала сердца его персонажей, но как трагедия сугубо интимная, как крест, который должен нести только он один, принимая свое, глубоко выстраданное решение, делая свой выбор.

Еще и еще раз всматриваюсь в дорогую мне как реликвия русской интеллигентности фотографию, в невыразимо прекрасные, страдальческие глаза Феди Протасова - и снова слышу наяву, как сейчас, задушевный голос Ивана Николаевича: " Законы искусства, эстетика - все это, конечно прекрасно, наверное - нужно: Но высший закон мой как художника - самовыражение и человеческая значимость того, что выражаешь. А у нас, русских, еще и терпимость к другим, твердость духа на избранном, хоть и мученическом пути, какими бы скорпионами тебе не грозили. Здесь уже не законы творчества, но тайна духа нашего, природа наша. Ей-то и призваны мы следовать, как в жизни, так и в искусстве. Но увы, для меня жизнь и искусство - едины. И другим мне уже не быть:"

Он никогда и не был другим, никогда и ни в чем, этот очаровательный человек, неповторимый чародей сцены. Он был выше законов, методов, систем, всегда выступая как жизнетворец и человеколюб.