Нина Фердинандовна Агаджанова-Шутко

НУНЭ

Общепринятые понятия всегда нуждаются в правильном, человеческим опытом выверенном понимании, ибо в противном случае они неизбежно превращаются в окостеневшие подобно скелету динозавра догмы. Так, если мы говорим вслед за социологией нового мышления, что культура есть коллективная память, то признаем не только всеобщий, соборный, общечеловеческий характер культуры, но и ее сопряженность с памятью человечества. Беспамятство - вот, пожалуй, глубинный первоисточник бескультурья в любых его проявлениях повсеместно. Особенно опасно историческое беспамятство, чем бы оно не обосновывалось - политической ли целесообразностью либо первобытным желанием самоутверждения любой ценой, в том числе и ценой безмерной лжи. Именно оно воспринимается нами, людьми многолетней закалки, как наиболее тревожный симптом надвигающегося всеобщего помутнения рассудка. Не знаю, каким более корректным понятием назвать то, что все факторы влияния на молодежь - от школы до средств массовой информации систематически тиражируют ложь о нашей истории, о значении революционного движения в России и его героев для всеобщего социального прогресса в ХХ веке.

Отчетливо понимаю утопичность индивидуального противостояния цунами лжи, обрушившейся ныне на молодежь с подачи власть имущих. Но молчать - нельзя, преступно и перед истиной, и перед совестью. Поэтому и вызываю из памяти светлые, подернутые дымкой забвения в течение десятилетий имена тех, кого знал не понаслышке, а на основе регулярного общения. Одно из этих имен - Нина Фердинандовна Агаджанова-Шутко, с которой мне пришлось встретиться в годы учебы во Всесоюзном государственном институте кинематографии как с консультантом моей дипломной сценарной работы.

О ней молодые специалисты-киноведы могут почерпнуть некоторые краткие сведения в Кинословаре, вышедшем в свет более сорока лет тому назад: о об ее революционном прошлом как коммуниста с 1907 года, с 1911 по 1916 год подвергавшейся царским репрессиям, прошедшей и аресты и ссылки на каторгу, и об ее литературной и сценарно-редакторской работе в двадцатые годы в "Межрабпомфильме", и как об опытном, тонком педагоге, определившей судьбы многих талантливых литераторов, выращенных в стенах знаменитого Всесоюзного государственного института кинематографии. Узнают они и о том, что один из эпизодов ее сценария "1905 год", подготовленного к двадцатилетию первой русской революции, стал основой "лучшего фильма всех времен и народов" (по мнению мировой кинематографической общественности) - "Броненосца "Потемкина" Сергея Эйзенштейна. Кстати, о котором подавляющее число нашей молодежи и слыхом не слыхивало!. Наверное, для специалистов сказанного вполне достаточно, ибо у них - свой профессиональный круг ассоциаций и дополнительных сведений. Но для будущего читателя это - шифрограмма, своеобразный "Код да Винчи".

Пожалуй лучше всего предварить личные воспоминания о Нине Фердинандовне словами из книги гениального Сергея Эйзенштейна, с образным мышлением которого трудно сравниться при самых благих намерениях. Он вспоминает: "Нина Фердинандовна Агаджанова - маленького роста, голубоглазая, застенчивая и бесконечно скромная - была тем человеком, который протянул мне руку помощи в очень для меня критический момент моего творческого бытия.

Ей поручили писать юбилейный сценарий о пятом годе.
К этому делу она привлекла меня и твердой рукой поставила меня на твердую почву конкретной работы, вопреки всем соблазнам полемизировать и озорной охотой драться в обстановке грозивших мне со стороны Пролеткульта неприятностей".
В этом отрывке, пожалуй, лишь нагнетается напряжение для дальнейшего взрыва, столь характерного для монтажа в картинах великого мастера. И взрыв незамедлительно следует в такой характеристике Нины Фердинандовны, что приобретает обобщающее значение как мощный, всесокрушающий залп по клевете на старых большевиков как на страшных террористов и разрушителей всего и вся. Он пишет: "Нунэ около своего маленького самовара как-то удивительно умела собирать и наставлять на путь разума и творческого покоя бесчисленное множество ущемленных самолюбий и обижаемых судьбой людей.
Делалось это как-то так же бескорыстно и так же заботливо, как поступают дети, собирая в спичечные и папиросные коробки или в искусственные гнездышки из лоскутов и ваты кузнечиков с оторванной лапкой, птенчиков, выпавших из гнезд, или взрослых птиц с перебитыми крыльями.
Сколько таких же подбитых и ушибленных бунтарей, чаще всего "леваков" и "экстремистов" от искусства, встречал я здесь, вокруг ее уютного чайного стола".
Почти фантазией мне кажется ныне и то, что вокруг ее маленького самовара пили чай с сухариками через двадцать с лишним лет и мы, студенты послевоенных сороковых годов. Нет, мы не были леваками и экстремистами - социальная практика, военные годы и фронтовые дороги выработали у нас устойчивые ценностные ориентации. Но психика у всех была все-таки проломана в силу неизменной природы творческих индивидуальностей, естественных самолюбий и притязаний. До сих пор восхищаюсь тем педагогическим тактом, с каким Нина Фердинандовна беседовала с безусловно разными по масштабу таланта студентами. Любые, порою - весьма строгие ее замечания не убивали, но возвышали всех, с кем ей приходилось общаться как педагогу и консультанту. Пример тому - частые встречи с нею (благо она жила неподалеку от нашей квартиры) в период работы над моей дипломной работой. Конечно, я был в достаточной мере осведомлен о дружбе отца - Александра Разумного с Ниной Фердинандовной еще со времен их сотрудничества в "Межрабпомфильме", но не в меньшей мере знал и их твердокаменные характеры, исключавшие любую "протекцию".
Итак, последний вариант диплома о жизни студента, прошедшего фронт и окунувшегося в сложный, хитроумный мир послевоенной Москвы - в ее руках. Начались томительные дни ожидания, мучительные и нервные. И вдруг - получаю открытку от Нины Фердинадовны, крайне озадачившую меня. Вот ее текст:

Позвонил. Естественно, напросился на прием к привычному для всех нас самовару. Вслушивался в неторопливую речь Нины Фердинандовны - и постепенно без каких-либо элементов внутреннего драматизма понял основное в ее деликатных, но бескомпромиссных суждениях. Теперь, с позиций более чем полувекового теоретического опыта определил бы его как признание в моей работе преобладания чрезмерного сухого рационализма и отсутствия той живой образности, которая только и делает любой литературный опус явлением искусства. Тогда-то, наверное, и началось переосмысление мною дальнейшего творческого пути и переход на позиции теоретической эстетики:
Прошло совсем немного времени - и Нине Фердинандовна наконец-то в 1949 году получила ученое звание доцента, хотя кому как не ей следовало бы быть профессором по кафедре сценарного мастерства! Опять не выдержал - и напросился к ней на традиционное чаепитие с сухариками. Единственное, что в те суровые годы смог ей подарить - выписку о зачислении меня в аспирантуру Института философии Академии наук СССР в сектор эстетики, чем и был предопределен весь мой дальнейший творческий путь лектора, публициста, ученого. Подарить - и поцеловать ее маленькую руку женщины, свет лучистых глаз которой озарил путь в будущее многих ее учеников, нашедших достойное место в нашей отнюдь не простой жизни.