Александр Довженко

28 сентября 1941 года школьники - ополченцы девятых классов были выведены из районов разворачивавшейся битвы за столицу. В показавшейся нам тогда предельно обидной справке говорилось, что мы отправляемся по домам " для продолжения учебы ". Естественно, мы и не могли тогда мыслить иными масштабами, рассуждать о своих сверстниках как об основном контингенте будущего офицерского корпуса армии победителей.

Еще несколько дней - и превратности житейской обыденности привели меня в Уфу, где оказалась в трагическом положении съемочная группа фильма " Бой под Соколом " по сценарию Сергея Михалкова. Летний период в ту пору быстро закончился, наступали жестокие морозы, но в Москву ни постановщика фильма Александра Разумного, ни кого бы то ни было из его группы не пропускали. Пришлось с тюками поклажи, наскоро собранной по домам членов группы и на студии, трястись, как говорится, на перекладных - в тамбурах, на крышах вагонов, отогреваясь в кабинках сердечных проводников.

И вот - первая после возвращения из ополчения встреча с отцом и матерью в маленькой комнатке отзывчивых и добрых уфимцев, приютивших невольных беженцев. Но в те же минуты перед глазами возник статный человек в военной форме, непередаваемая выразительность образа которого сразу подсказала: " Довженко! ". Он должен был в ближайшие дни как журналист ( кстати, один из тех, кто стал для нас вскоре такой же совестью, как Шолохов, Эренбург, Симонов, Александров ) уезжать в свое неведомое будущее фронтового корреспондента. Не помню, что он спрашивал меня, что отвечал я. Помню лишь его глаза, пророчески грустные и мудрые. " Да, Сашко, - сказал он, обращаясь к отцу, - а ведь что-то мы с тобой серьезно:" И вдруг замолчал, замкнувшись в каком-то особом, довженковском мире.

... В Доме кино на Васильевской в Москве, в том самом, который был и добрым сообществом кинематографистов, и их творческим клубом, даже кормильцем в годы военного лихолетья, отмечалось Первое мая 1945 года. За столом - Александр Довженко с женой, соратником, другом Юлией Ипполитовной Солнцевой, отец и я, чутко реагировавший на свою неуместность рядом с художниками. Было как-то не по себе еще и потому, что на плечах - потертая фронтовая гимнастерка. Да и манеры за военные годы притерлись ко мне явно не лучшие, далекие от утонченности.

И вдруг все стихло. В праздничном зале зазвучал до сих пор вызывающий дрожь голос Левитана: " Говорит Москва! От Советского Информбюро :" А дальше началось нечто невообразимое, ибо прозвучали слова о падении Берлина: все плакали, обнимались, почему-то били друг друга по плечу, целовались. И снова плакали, плакали:

Не помню, почему оказался через несколько секунд в длинном, просторном коридоре, теперь перестроенном под какие-то клетушки Союза кинематографистов. Помню другое - на моем плече лежала сильная рука Александра Довженко, который вел меня, что-то рассказывая. Прислушался. И фанфары Победы в рассказе Довженко ( который, наверное, он проговаривал для себя ) неожиданно переросли в драматичную симфонию жизни, где есть и молодость, и старость, и любовь, и ненависть. Где надо быть пахарем, сеющим будущее, и думать о тех, кто это будущее делал для тебя. А теперь - пахарь должен жить среди прекрасной природы, в чудесных поселениях, где вся жизнь будет в цвету.

А на улице грянул первый орудийный залп салюта. Как гром прорвавшегося водопада, пробившего пропасть между прошлым и будущим.

... В моих руках небольшая книжечка, киноповесть Александра Довженко " Жизнь в цвету ", основа будущего фильма неповторимо-самобытного мастера о Мичурине. На титуле - надпись: " Владимиру Разумному с неизменной симпатией. Александр Довженко ". И вспомнилось отчетливо и неожиданно:

Конец сороковых годов в отблесках Победы и надвинувшемся неведомом, непонятном вязком тумане. Выхожу из Малого театра, после очередной дискуссии на творческом семинаре великих мастеров русского театра. И сразу же, у памятника Островскому лицом к лицу сталкиваюсь с Александром Петровичем. Что-то странное, непривычное в нем почудилось, нет - молнией сверкнуло в неведомых тайниках подсознания. " А знаешь ты, - сказал он без обиняков, покручивая массивную, столь привычную для его облика палку,- меня уволили! ".

Боже правый, спасибо тебе за то, что ты даешь нам возможность не говорить красиво, велеречиво тогда, когда все суета сует и всяческая суета. Столь же молниеносно из лихорадочно бурлящего моря душевного крика против алогизма случившегося кто-то ( помню, что это был не я и в то же время я ) произнес: " Довженко от кино отставить нельзя!".

Довженко как-то лукаво, даже с мальчишеским задором посмотрел на меня. И уже совершенно не своим, как мне тогда показалось, поставленным лекторским голосом, а дребезжащим от надежды я выговорил: " Вы - гордость нашей литературы, наша любовь и надежда. Ведь рядом - Союз писателей, где все так ценят Вас " :

Он медленно, задумчиво посмотрел в сторону Охотного ряда, туда, где ему открывалось какое-то его, довженковское будущее. И пошел. Прохожие зачарованно смотрели ему вслед.

Вслед красавцу - человеку из будущего...